Одиночество
Как начинался путь человека к Богу?
Человеку потребовались ответы. Вначале это были вопросы как выжить в мире. Но прошло время, человек научился выживать и его вопросы к Богу изменились теперь основной вопрос не как выжить, а как жить?
Как получилось, что человек осознал свое одиночество?
Это случилось ночью, под чистым звездным небом. Что он стал делать с этим одиночеством? Он стал его уничтожать. Стал запираться на ночь в доме, где горел свет. Придумал институт брака, спиртные напитки, азартные игры, тихие уютные семейные гнезда и счастливо-умилительное воспитание подрастающего поколения.
Как получилось, что человек придумал жизнь после смерти?
Просто он очень хотел жить долго. Потом ему пришлось придумывать Рай и Ад, что бы удержать строящееся мироздание, ну и с чисто воспитательными целями.
А вся эта похоронно-адско-райская атрибутика?
Только для того, что бы на земле не забывали Создателя, чтобы вспоминали каждый раз, когда спотыкаются о торчащий из земли крест.
И что это помогло?
Ничего подобного. Человек по-прежнему одинок, по-прежнему смертен и по-прежнему краток путь его не только на земле, но в памяти его потомков.
А причем здесь Бог? А притом, что эта единственная выдумка, которая пережила века и века и по-прежнему дает людям надежду на возможную долгую и счастливую жизнь. Что же тогда не устраивает человека? Служение даже такой безобидной выдумке как Бог требует хотя бы минимальных, но затрат жизненной энергии. Надо делать хотя бы минимум, для того, что бы прокормить самого себя и уж если ты догадался и завел семью, то еще и их.
То есть человек по-прежнему мучается вопросом как выжить?
Да, но простые односложные ответы его уже не удовлетворяют. Как выжить он уже четко усвоил. Его теперь томит и иная жажда и иной голод. Какой же? Он называет его духовным. Теперь он хочет иметь оправдание для своего нелепого существования. Он тщится доказать кому-то что его существование не только возможно, но и необходимо. Что в рамках природного мира он тоже несет какую-то полезную и только ему присущую роль…
— От гордыни все это. Слишком много возомнил о себе червь земляной. Видите ли, природе он необходим. Он, видите ли, несет полезную нагрузку.
— Но ведь зачем-то ты его создавал?
— Скучно было, разбаловался.
— Значит и тебе присуще чувство скуки. Тяжко одному, в бесконечности…
— Не умничай!
— Что ты, что ты. Но они ведь живут, с этим надо что-то делать?
— Я охладел к ним.
— Так уничтожь, что бы, не досаждали.
— Не могу, добр. Да и порядок уже установился…
— Да какой там порядок?! Бардак и темень, руку не разглядишь.
— А в этом ты виноват, ты их смущаешь, ты и расхлебывай.
— Силен ты, Вечный. Опять вывернулся.
— А ты не лови по мелочам.
— Но ведь какую-то ты цель преследовал, создавая их, не бывает божественный промысел без смысла?
— Интересно было мне. Хотел найти тех, кто будет безропотно подчиняться.
— Хотелось знать какова власть над смертными…Бессмертного тебе мало…
— Не перебивай, бессмертное не подчиняется моей власти, оно бессмертно. Его нельзя уничтожить, а, следовательно, напугать, а, следовательно, заставить. Оно бессмертно и бесконечно.
— Так ты выходит царь без государства? То, что бессмертно тебе не подчиняется, то что смертно в твой власти, но оно тебя наскучило, зачем же они, но тогда зачем и ты?
— Не тронь больного. Сказал – будут мучиться страдать, бунтовать, любить и предавать без меры, по ночам будут плакать, и дрожать, выть будут от одиночества, неразрешимым будут себя с ума сводить, как и я. Но пусть скажут мне «спасибо» не за то, что я их сотворил, что душу вложил в них мятущуюся, как у меня самого, а за то, что сделал их смертными.
— Но Рай, Ад…
— А это они уже сами…, к тому же, что может случиться с дымом от костра – он может только развеется и исчезнуть всей беды от него, что в глаза тебе попадет и чихнешь ты пару раз и все. А нет тела – нет мучения.
— Что же это главным и изначальным в человеке тело является. А дух, так дым от костра.
— В единстве смотри, в единстве. Тело без духа – больно, сумасшедший он. Дух без тела дым пустой. Смотри в единстве.
— А помочь ты им не хочешь. Ну, хоть подсказку какую-нибудь дай, знамение что ли.
— Мало было что ли?
— А то, может, сам сходил бы, прошелся бы по земле, ноги размял, поучил бы их уму-разуму. А то бы учителя послал бы, если сам боишься.
— Ты хоть знаешь, чего боюсь-то – не выдержу в гневе, размету мир их по молекулам и атомам, им червям услугу окажу, а себе бессонные ночи обеспечу, совеститься буду, что погорячился.
— Вывернулся-таки.
— Не вывернулся, истину говорю. А ученика посылать без толку – пробовал. То ли он чего не так говорил, то ли эти балбесы все не так поняли. До сих пор ночами иногда жалею, что так получилось, такое они тогда устроили, до сих пор отпевается и вспоминать неудобно.
— Но надо ведь что-то делать?
— Что пристал?! Тебе их жалко вот ты и придумывай, к ним иди, учи их.
— Мне нельзя, я в твоем учении фигура исключительно отрицательная. Они меня боятся и не любят, по крайней мере, большинство, сам же так придумывал.
— Сам не можешь, ко мне не приставай. Ему, видите ли, нельзя, его таким придумал. А меня никто не придумывал мне можно. А то, что я им веками талдычил! Не могу же я все разжевывать за них, они все равно не поглотят, выплюнут…
— Да ладно, не кипятись. Давай их грохнем и все сначала начнем.
— Да жалко, однако…. Уже столько времени смотрю за ними, забавные они, развлекают меня иногда. Вспомни этого… ну, как его… «Божественная комедия» который…
— Данте Алегъери.
— Во-во. Как у него там все чудно расположено. Все упорядочил стервец. Забавен. Где-то он теперь?
— Умер.
— Бывает, бывает… Постой однако. Ты ведь плут просто так не ходишь. Или просить чего пришел, или опять приглянулся кто?
— Всевидец.
— Говори, а то ступай.
— Да малый один.
— Что чинит?
— Летчик.
— Не люблю. Летают как мошкара. Жужжат. Не люблю. До меня дотянуться пытаются, напридумывали этих, с грохотом. Летчики. Не люблю.
— Да я их тоже не люблю. А этот презабавен. Писатель.
— Много написал?
— Нет.
— А про что писал?
— В основном про людей. Про дружбу.
— Неинтересно, я про них все знаю.
— Про детей писал, про зверят.
— Смешно?
— Грустно.
— Меня хаил небось, говорил, что летал, что аж до звезд доставал, а потом пыль ее звездную на площади смахивал…
— Нет, скромен был. Думал, как мир переустроить.
— Чего!!! Мир переустроить!!! Революционер говоришь.
— Нет вовсе.
— А кто тогда?
— Да не объясню сразу, язык больно заковыристый, интересно сам почитай.
— Опять сам. На каком писал-то?
— Француз.
— Париж, Эйфелева башня, «Мулен Руж» — бесстыжие они, эти французы… Подай очки для французского. Ну, если пустая морока…, ну иди пока…
— Эй, эй, тебя зову иди сюда.
— Что-то взъерошен ты Вечный, прислать кого, причешут хоть.
— Погоди тут, не до этого.
— Или встревожился чем.
— Умолкни Змий.
— Слушаю.
— Значит так, пришли эту, рыжую…
— Клеопатру.
— Да хоть и ее. Пусть возьмет свои гребешки причешет. И этого позови…
— Кого?
— Француза. Ну, летчика, про которого рассказывал вчера. Как его зовут, кстати.
— Антуан де Сент Экзюпери.
— Во-во. Зови сюда, говорить буду с ним…
— Иду.
— Да, кстати. Включи здесь что-нибудь. Свет, музыку. А то серо как-то все.
— Ангелочков запустить, пусть летают.
— Нет. Обойдусь без этих бестий, отвлекать будут, да и он на них пялиться будет, не поговоришь…