Солдатские истории
Светлой памяти ветеранов
Великой Отечественной войны
…тоже случается. Проехали две самых больших станции – никого, а вот на этом полустанке, где и стоянка-то всего три минуты, зашли они. Я в первый момент подумал, что они вместе. Полковник этот, высоченный, под два метра, в плечах, что называется, косая сажень, и тельняшка десантника под кителем парадным, да еще и при наградах. Одно слово – девичья мечта. А перед ним старик, сухенький, седенький, в немодном, слегка помятом костюме. Смешной…, да только звякнули на груди ордена, и стало мне неловко за себя и за свои мысли, потому что солдат. Ветеран.
Дернулся поезд, и вновь звякнули награды, когда старик, пытаясь устоять, отступил на шаг, да и ухватился за руку стоявшего позади офицера-десантника… Ухватился и тут же отпустил, совладав с собственным телом, но сконфузился от этого, и закашлялся, стараясь скрыть эту свою неловкость.
Ветеран. Что же еще добавить? Да ничего, в общем-то…. Сколько их осталось таких вот смешных, седеньких, да неловких? А на этого посмотреть, и ногами своими, и гляди-ка, по весне, едет весь при параде – не иначе, как на встречу. Хочешь – не хочешь, а задумаешься, вот скольких он своих встретит, тех, с которыми прошел через войну, с которыми победил, и которые живы остались, и которых, год за годом, прибирает беспощадное время…
Хотите – верьте, хотите – как хотите, но у меня сердце сжимается, когда удается увидеть их по весне, на улице. Букет тюльпанов в руке, и слезы пополам с радостью, а порой и покачивает их, потому как им-то уже под восемьдесят, а водка, все та же, сорок, но это так, потому что самое главное, в глазах у них, где-то на самом дне…, что-то такое, невозможное совершенно…
Знакомство…. Дорога предстоит длинная – в окно глядеть, ничего особенного не выглядишь, а вот поговорить с людьми – самое милое дело. Благо, что для такого вот дорожного знакомства много и не надо, сказал пару слов, словно, примериваясь, а потом, уже и не грех будет, обратится:
— Простите, как вас зовут?
— Зовите просто, Олег, да и на ты можно.
— А вас, извините…, — это уже к ветерану, потому что, это к молодому полковнику-десантнику можно, просто Олег, а…
— Иван Матвеевич. Кольцов Иван Матвеевич…
Вот и все знакомство.
А потом, конечно, хлопоты. Первым делом, с местами надо разобраться, кому, где удобно. Но тут все легко сложилось, Олег сам предложил Ивану Матвеевичу поменяться полками…. Вот уж точно чего не знаю, как так получается, но чаще всего достаются верхние полки женщинам с маленькими детьми, старушкам, да вот еще, ветеранам. Впрочем, Бог с ними, с кассиршами этими вокзальными, которые, так раздают нам места – для них это всего лишь работа. А к работе, иной раз так привыкаешь, что человека за работой можно и не разглядеть…
Хотя, у нас в купе все очень даже хорошо сложилось, всего-то пара фраз и потребовалась, вот и ветеран наш доволен, а полковнику, да что ему молодому подтянуться, да запрыгнуть. Только вот запрыгивать как-то рано еще…, а вот перекусить – это в самый раз, тем более, что поезд себе катит и плывут за окошком наши чудные наши пейзажи…
Я это все к чему. Просто хочется сказать, что вместо любого из нас, то есть, из нас – из тех, кто оказался сейчас и здесь, в этом купе, вполне мог бы оказаться какой-то другой человек. Вот села бы вместо полковника какая-нибудь почтенная дама, или вместо Ивана Матвеевича, девица какая-нибудь в короткой юбке…, и все, не сложилась бы компания. Точнее, сложилась бы, да другая. Разговаривали бы, конечно, дорога-то дальняя. Олег бы вон, небось, приударил бы за молодой, что и понятно. А я бы, вполне мог оказаться, обыкновенным свидетелем короткого, дорожного романчика… Всякое могло быть, согласитесь? Правда, как говорят знающие люди, у случая всегда какой-то свой резон имеется. Вот, например, оказались же в одном купе трое мужчин, вроде бы совсем разные, и возраст, и занятия, ну и много чего еще, но было ведь что-то и общее, да. Может быть, слова сразу не подберешь, но обязательно было, потому и разговор у нас завязался…
А начался…, да как обычно начинаются дорожные разговоры – слово за слово. О том, о сем, о погоде немного, о политике немного, но все как-то вскользь – не зацепило, не продержалось. А потом, приспичило мне, пойти покурить, просто невтерпеж стало, вот и выпал я на несколько минут из этого завязывающегося разговора, а когда вернулся, ничего другого не оставалось мне, как сидеть, да слушать…
— …вон, значит, как ты повернул…
Ветеран был уже без, так стеснявшего его пиджака, в рубахе простенькой, застегнутой почти на все, кроме верхней, пуговицы…
— …вот значит, как.
— Оно само как-то повернулось, Иван Матвеевич, — вроде как, извиняясь, произнес полковник.
— А я знаешь, как скажу…, страшно, конечно. Особенно по первому…, хотя нет, не по первому, а вот по второму разу. Когда вроде бы и знаешь, и видел, а оно все еще в новинку…, — ответил ветеран, помолчал, а потом, видимо решив, что сказал не достаточно, продолжил, — а так, очень страшно, только всякий раз по-другому, по-разному… Когда только попал в разведку, страшно было первый раз, ночью, через два минных поля. Наше и фрицевское. Ох, как страшно, сердце останавливалось и руки дрожали. А потом, страшно было не донести фрица того, со сведеньями, да и потом, уже в Берлине ихнем, когда понимали, что вот-вот и закончится все, страшно было не дожить…. А спроси, когда было страшнее, так и не скажу…
— А Вы, Иван Матвеевич, выходит, разведчиком были?
— Да. А года с сорок четвертого, командовал группой полковой разведки.
— Однако, — качнул головой Олег.
— Было дело, — согласился старик, продолжая додумывать свою прежнюю мысль, — только, Олег, страх-то, он ведь, страху рознь. Вот война – это ведь как страшно-то, а мы выдюжили, и фрица побили. Только, видишь ли, как бы сказать-то это… Жизнь-то мою, война эта страшная, вроде как выправила. А без нее, даже и не знаю, как бы оно все сложилось-то…
Пробормотал Иван Матвеевич и как-то затих, только поняли мы, что вспомнилось нашему ветерану что-то такое, куда нам двоим, влезать вовсе даже не следует. Мы тоже смолкли, давая возможность тому узлу, который накрепко был завязан в памяти Ивана Матвеевича, хоть немного ослабнуть…
А тут, словно на заказ к нам в купе постучала проводница. Обязанности у нее такие – билеты проверить, белье постельное раздать. Но тут она прямо очень к месту зашла…, оживился наш ветеран, посмотрел на нее, улыбнулся и спросил:
— Звать-то тебя как, дочка?
— Ульяна я, — резко ответила проводница, а может, огрызнуться хотела – какая, я мол, тебе дочка – да заметила дедов пиджак. А заметив, гонор умерила, — а Вы что хотели, дедушка?
— Так, вот, чайку бы… Привык я, дочка, на старости баловаться чаем.
— Так я принесу, — улыбнулась Ульяна, и вот что интересно, улыбка у нее оказалась нормальная, то есть, человеческая, а вовсе и не казенная. От нее она словно другой стала.
— Спасибо, дочка.
Проводница посмотрела на нас, и тихо совсем спросила:
— А может, покрепче чего?
Мы переглянулись, но Иван Матвеевич опередил нас.
— А как нагорит тебе, дочка.
— А я незаметно принесу.
— Эх, Ульяна, послушай старика, не бывает так, чтобы незаметно… Послушай мне и поверь.
Вот и все, а ведь и закраснелась, и глаза потупила, и улыбнулась виновато, да и вышла.
— Здесь, в чем дело-то, — Иван Матвеевич покашлял в кулак и продолжил, — ведь не от хорошей жизни это. Точно – не от хорошей. Это все, оно вроде как от беды бабской. А коли так, то и мужику, хорошего, от этого не будет. Не может быть. Уж поверьте, так что, лучше уж, пусть чай…
Я промолчал, а Олег, ну оно и понятно, вроде как помоложе, поинтересовался:
— Иван Матвеевич, а почему Вы решили, что это, от беды. Сейчас это в любом поезде, в любом вагоне…
— Ты, правда, интересуешься, или озлился, что не выпьешь?
— Интересуюсь. А выпить – так я этого дела не большой любитель.
— Ну коли так, скажу – одна она, мужика в доме нет, а детишек двое… Эта она дочкам своим на подарок зарабатывает. Так что если от сердца помочь хочешь, ты ей просто денег дай, ну, не сейчас, конечно – так не возьмет, потому, как в каждой бабе гордость живет великая, бабская. А вот выходить будешь, тогда уж…
— Иван Матвеевич, откуда Вы это взяли?
— Что, взял, — не понял сразу старик.
— Ну, о том, что одна она, что деток двое, — тут уж и я не выдержал и заинтересовался.
Задумался ветеран. Крепко, даже волосы свои поглаживать начал…, а потом вздохнул.
— А вот и сам не знаю, но коли хочешь – проверь, спроси. А хочешь, я спрошу, она меня вроде как в деды произвела, так что, не соврет…
Прошло, минут десять, может больше, разговор наш и этот, и прежний, прервался, очень захотелось нам выяснить – прав ветеран или нет. Да ведь и не спешили мы никуда, дорога-то, считай, только началась. Опять постучали в дверь, но на этот раз, где-то внизу, около самого пола, Олег поспешил открыть дверь и впустить проводницу…
— Я на всех принесла, — словно оправдываясь, произнесла Ульяна, расставляя тонкие стаканы в подстаканниках на столике и раскладывая сахар, — вы, правда, не заказывали, но ехать далеко, наверняка захотите…
Мы поблагодарили, тем более, что и правда, чай, был весьма к месту.
— Дочка, — Иван Матвеевич взял проводницу за руку и совсем неожиданно для нас усадил рядом с собой, а та даже и не возмутилась, а просто села рядом со стариком, — Ульяна, ты мне вот что скажи, как твоих дочек зовут?
Ох, как полыхнуло в глазах женщины, нас чуть не обожгло, а у нее полыхнуло, да и осело капелькой.
— Сонечка и Людмилка.
— Большие?
— Пять и семь, — а потом спохватилась, — а откуда…
— Да ты не пугайся, просто показалось мне, что у тебя непременно должны быть дочери, такие же красивые, как ты…
— Скажите тоже, дедушка…
— Скажу, конечно, но только, чур, не плакать. Потому как не к чему это, — Иван Матвеевич повернулся к Олегу, — ты товарищ полковник, достань-ка чемодан мой, будь добр.
Офицер, пребывавший в полнейшем недоумении от увиденного и услышанного, послушно достал чемодан, глядя на происходящее перед ним, огромными детскими глазами. А Иван Матвеевич, тем временем, открыл чемодан, и там, в сторонке от вещей обнаружились две необыкновенные куклы. Во-первых, красоты необычайной и работы, практически филигранной, а во-вторых, по всему было видно, что работа эта старинная, ручная…
— Возьми в подарок. Сонечке своей и Людмилке, с войны они. Из самого Парижа…
— Но…
— Я же сказал, слезы не к чему – подарок это. Просто подарок. Честное слово, я знать не знал, что встречу тебя, просто с вечера помстилось мне что-то. А я уже старик, привык на всякую примету внимание обращать. Вот и взял. Так что прими – понравиться твоим девочкам – я уверен…
Не нашлась что сказать, изумленная Ульяна, куклы прижала к себе, поцеловала только ветерана нашего куда-то в висок, и вышла, ну а уж мы, как только пришли в себя, насели на удивительного нашего попутчика.
— Иван Матвеевич, но как, или вы волшебник, или может, из Ваших она мест, да Вас не вспомнила?
— Нет, не наша она, не Светлихинская. Да и волшебства нет никакого – жизнь, годы долгие, ну и война конечно…
— Война?
— Она проклятая. А с другой стороны, ни до, ни после, не было у меня такого учителя, который знания и понятия вбивал так доходчиво, что по сей день помню.
— Но, как же про детей, и про мужа…, — не удержался Олег, чуть опередив меня.
— Да нет здесь ничего чудного. Нет у нее на руке кольца, а баба с огоньком, это всякий заметит. Ну а по стати видно – рожавшая, хорошо на земле стоит, вот и все дела…
— А почему дочери?
— Врать не буду – не знаю. Может из-за кукол, которые я и правда, положил в чемодан в самый последний момент… Словно почувствовал… Не пытайте, не знаю…
Смолк наш ветеран, на спинку откинулся, и даже глаза прикрыл. А мне показалось, что вот только что, при нас, при женщине этой, отпустила его какая-то давнишняя, может быть, еще военная боль. Мы не рискнули его тревожить, отпили по глотку горячего чая, переглянулись с полковником, ну и решили выйти, перекурить…
А в тамбуре первым заговорил Олег:
— Ты знаешь, вот не видел бы – не поверил, подумал, что фокус.
— Так и я, но только чувствуется, что ветеран наш, на все сто процентов попал…
— Да уж, у меня вон, по спине даже холодок пробежал. Мне, честно говоря, даже спрашивать у него страшно, отчего он так легко это понял…
— Страшно, но все-таки хочется…
— Да вот и то-то…
— Так подождем, может сам расскажет, — пробормотал я.
— Наверное, расскажет, мне так показалось, что ему как-то вдруг легче стало…
— Ты тоже заметил?
— Заметил…
…по всякому бывало. Война ведь… Бывал и я герой, а бывало, так к земле прирастал, не то что в рост подняться, руки было от земли не оторвать. А все-таки поднимались, ну тогда и я… Как? Почему? Сначала, я этого не знал, потом только. А так, как все. В атаку, значит в атаку, отступал так же – бывало. А так, что говорить, окопы, то жара, то холод, то по колено в воде. Грязно и на душе тошно, особенно в первое время. Уж не знаю, как у других, но про себя скажу – бывали такие мысли, что раздавит нас фриц, не вообще, а вот именно здесь, именно сейчас, как раз там, где я. О том, что дальше может быть – не думал – просто боялся. Да и как иначе? Вот их атака, и прут на нас их танки, а нас двое около пушки и снаряды последние, те, которые от разбитых пушек понатаскали…, ну и позади, считай в чистом поле, реденькая цепочка наших, оставшихся. Потому что на этой высотке мы день третий, и полегло там товарищей моих… Геройски полегло, а вот я уцелел зачем-то. Вот тогда особенно думал, грешен. Нет, про то, чтобы руки поднять, такого не было, просто думал, что погибну здесь и кранты. Что никак не успеть подкреплению, думал…
А потом, когда кутерьма самая, так не до этого было. Я только снаряды подавал, а дружок мой, Иван, из Самары, глазом к резинке окуляра, колесико повернет и орет охрипшим голосом: Пли! Ну и от себя еще кое-что, для злости, матерщинник он был, спаси Господь его душу. Только что я хочу сказать, с этим словом ядреным и танки фрицевские лучше горели, жирнее дым от них был. Такое вот дело. А тезка мой, погиб, аккурат в сорок четвертом, наступали мы уже, гнали гада, а он вот обернулся неловко, подставился… Потому как война. Потому как, не бывает она родной никому, ни нам, ни фрицу тому проклятому. Нет, я их не сильно жалею, они сами, первые…
Но, понимаешь ли, я же потом через их деревни, через города их шел. Баб ихних видел, ребятишек. И странное дело, вот тогда, их было жалко. Тут ведь как выходило-то, вот победим мы, установиться, значит, власть там нормальная, как начнут их шерстить, да спрашивать… А где твой батька был? Или где твой мужик? Нет, вот это мне намного страшней казалось, страшнее, чем в бою. Честное слово. Мы ведь за правое дело воевали, за Родину, а это, что ни говори – за правое дело, вроде как, и погибать легче. А вот ему, то есть, фрицу-то, как, он войну вел против совести…
Да и бабы ихние… Мы вот, во дворе одном были, с проверкой зашли, ну на предмет дезертиров, значит. А там и правда был один, добрался до родного дома, значит. Мы его обнаружили, и понятное дело, под арест, потому как уже приказ был, что если без оружия, то не на месте, а в особый отдел, для проверки. Мы ему руки, за спину и вперед. Он бледный, качается, плачет. Думал небось, расстреливать ведем… И тут значит, баба его, в слезы и под ноги нам, и в голос, и по земле пластаться… Говорю же, баба, и ничего с ней не сделаешь…
И ведь смотри, что. Он думает, убивать ведем и от себя ее, уходи, а она, дура, на руку ему повисла, так с нами и шла, на руке у него. Ну а потом, когда понятно стало, что под арест только, до распоряжения, так сказать, тогда только, значит, опомнилась и домой побежала. Как ее-то, горемычную, не жалеть…. Вот и так на войне выходило…
…вернулись мы с Андреем Семеновичем Старостиным в один день. Только мой состав утром, а его позже, уже к полудню на станцию пришел…
Любаша – невеста его, которая всю войну… Он по молодости только-только засматривался на нее, а влюбился уже позднее, на войне. Он танкистом был, механиком, а потом и стрелком. Тоже хлебнул, конечно, и горел, и взрывался, но выжил… А я значит, прямо со свадьбы, так, помял Гальку свою, одурел от тепла ее девичьего, от грудей, от губ… Даже и не нацеловались вдоволь…
…речка у нас Светлиха… А прадеды, значит, с прабабками нашими, чтобы долго жить, без семенных ссор и долгов, положили наперед, ну перед этим… вдвоем, нагишом, в Светлихе нашей купаться. Вот из-за этого все и не сложилось у нас, ну в первый раз, с Галькой моей. Заартачилась она, говорит, что, мол, под тебя пьяного и в речке не омытого не лягу. Целовать – пожалуйста, а без речки не будет у нас этого…, так я и ушел, а ее оставил. А вот как пришел, то в ноги ей, прямо с порога, что не обиде, что понял – она ведь меня, этим телом своим жарким, недоцелованным, которое не досталось мне в первую, положенную ночь, с войны живого звала. Ее, мать так тайком делать учила…, да любой бабе тоже матери на ухо шептали, перед тем, как в церковь отправить…
Надо быть чистым… И вот в ночь, мы с ней, а Любашка, значит, с Андрюшкой своим… Там на реке мы и встретились… А за нами, на бережку, рядком, стояли значит, наши бабы деревенские, все до единой…, и не приведи Господь, повидать тебе такой парад… И услышать в ночи стон такой и вой бабий. Почитай, над каждым двором…
Мы ведь с Андрюхой, в деревню, вдвоем вернулись из мужиков. Ты хоть понимаешь, что это значит!? Полста дворов, почитай в каждом доме мужик был, а где и два, если с сынами считать, а вернулись мы, двое. Пораненные слегка, пострелянные, но живые, а им родимым, бабам нашим, которые без нас, пока мы на пайке солдатском были, они этот паек горбом собственным, жилами своими… Вот. В один день и начали мы нашу семейную жизнь. Только мы с Андреем уже не пацаны зеленые были – была за нами кровь, война, смерть. И Европу мы с ним потоптали сапогами нашими, а вот ночь та, и по сей день не могу спокойно, прямо ком в горле, не продыхнуть…
Вот я что еще помню, осенью, сорок третьего это было, застряла наша пушечка, колесом в лужу попала, мы впятером ее под колеса и выкатили, что нам? Идем дальше, глядим, а в поле три бабы да корова, тощая, как смерть, телегу с какой-то бестолочью волокут. Ну и села эта телега по ось, ну и бабы наши родимые около той телеги настаются. Корову-то вдарить нельзя – одна она кормилица и сил нету, телегу эту вытянуть, потому как мужик тут нужен, а он уже какой год, как в сапогах… А бабы что, сели да и в голос…
Я честно тебе скажу, если бы слезы баб наших не за нас были, а против, то и оружия никакого не надо, смыло бы нас, как щепку в половодье и все дела.
…смотрим мы на них, а сердце, ну кровью исходит. Командир наш, Алексей Гордеич, светлая ему память, глянул на нас, а у каждого комок в горле и нет возможности глаз отвести от того поля треклятого, потому как каждый в тот момент про свою, родную думал. Может, про жену, может про мать, может про дочь – не важно. Про ту, свою, которая может, где и неумеха была, а иной раз, сама, на вожжу, поперек спины напрашивалась. За язык неугомонный. Но тут никто из нас худого-то не вспомнил, кулаки сжал и только взглядом на поле…
Увидел нас Алексей Гордеич таких, ну и скомандовал, — что глаза лупите, мужики называется, помочь бабам надо, и отправил наше отделение. Господи Боже ж ты мой, так чуть что на руках не вынесли и телегу эту дурацкую, и баб и даже корову. А вечером драться пришлось, так ты понимаешь, никогда до этого, я так в бой не шел – я тогда не немца победить хотел, нет, прекратить войну, домой вернуться, чтобы вот, не было более такой картины – корова, запряженная в телегу и бабы наши в слезах, поперек поля…
Незаметно свечерело. Задремал Иван Матвеевич, устал видно. Оно и понятно, мы вот молодые, здоровые мужики, просто слушали его рассказ, а и то…, и в жар нас бросало, и в холод… А он, из памяти все, из себя… Так что, уснул, а мы вышли, погасили в купе свет, прикрыли дверь, да и пошли себе в тамбур…
— Олег, если не секрет, конечно, орден на кителе у тебя…, — я умышленно не стал заканчивать вопрос, чтобы не задавать собеседнику каких-то рамок. Это ведь дело такое – что можно рассказывать, а что хочется, а о чем и…
— Расскажу, дай только передохнуть, — закуривая, произнес полковник, — мне передохнуть, да и себе, тоже…
Передохнуть, значит, помолчать – так я понял собеседника. Поэтому кивнул, молча, закурил и взялся за разглядывания того, что было там, за окном… А было там хорошо и спокойно, была там дорога… Множество, дорог, конечно. Но вот так, из поезда, казалось, что это одна и та же дорога. То она вдоль железнодорожного полотна бежала, то ныряла, вдруг, куда-то под него, если вдруг попадался мост, а то, словно исчезала куда-то, чтобы потом неожиданно выскочить, и снова продолжить свой бег. И в каждый момент времени она была разной, но в то же время, оставалась дорогой, не просто асфальтированным полотном, а именно дорогой.
— Хорошо бы перекусить, ресторан работает, Вы как? — предложил неожиданно полковник.
— Неплохо бы.
— Тогда давай, заглянем в купе, Ивана Матвеевича позовем, да и пойдем тогда…
Однако, ветеран предложением нашим не соблазнился. Я еще только раздумывал, как бы это предложить аккуратно, но старик опередил меня…
— Вы не думайте, это не из-за денег – у меня есть. Я действительно, не хочу…
— Дорога-то дальняя, — мягко попробовал настоять полковник.
— Да не волнуйтесь вы, ребята, идите себе. Тем более, Ульяна заходила, обещала горячего чаю принести, да поговорить ей со мной надо… Один на один…
— Ну коли так, ладно, — кивнул полковник, — но на всякий случай предложил, — а может, булочку там какую-нибудь, сладкую. К чаю, а Иван Матвеевич?
— Булочку, говоришь…, ну если будет, то, пожалуй, можно…
Ресторан встретил нас заполненным, приблизительно наполовину. Нашелся даже свободный столик, за который мы и устроились. Пока я выбирал из достаточно обширного меню, полковник, практически, не заглядывая в предложение, сделал заказ на слух, просто пообщавшись с официантом…
— Ты так равнодушен к тому, что ешь, — вроде бы как спросил я.
— Да как сказать, — пожал плечами полковник, — скорее, я просто не привередливый. А кроме того, мне больше всего нравиться, когда готовит мне жена. Как-то у нее так получается…, обыкновенная, жареная картошка, ее руками сделанная – чудо, как хороша.
— Давно женат?
— Думаешь, из-за того, что молодая жена… Нет. Я рано женился, практически сразу после школы, потом пошел в армию…, — Олег вздохнул, — пришел через год, а там…, в общем, дурак был, героем себя возомнил… В общем оставил я ее, развелся, то есть, а потом пошел в Контору…
— Контору, — переспросил я.
— Спецназ, — пояснил Олег, — тогда мы были секретным подразделением. Это сейчас, чуть ли не у каждого министерства свои собственные специальные подразделения… А тогда был просто – спецназ.
— Понятно…
— Вот так все было… Несколько лет мы провели в ДРА. Всем подряд занимались, но это не важно, потому что, моя меня все эти восемь лет ждала. Представляешь?!
— Но ты сказал…
— Ну да, официально оформленный развод, все как положено, она даже уехала от меня, к родителям своим. А потом вернулась. Пришла ко мне домой, сначала с отцом поговорила, с матерью, с моими… Сказала, что сгоряча все это произошло, что не подумали мы как следует, ну и все такое… Поэтому попросилась у моих пока пожить… Убедила их, и вернулась… Странное, наверное, это было состояние. Дома порядок, вымыто отчищено. Утром на работу, с работы только в магазин забежать и домой. И всегда на двоих приготовлено. Потому что ждала. Каждый день, каждую ночь…
— Вот ведь…
— Вот именно, нам Иван Матвеевич когда рассказывал, ну о женщинах наших, в войну, а я вот свою вспомнил. В мирное время, когда кругом жизнь кипит, когда устроить свою жизнь не так уж и сложно, тем паче, что она у меня красивая… Вот, и она, глядя на все это, ждала меня – дурака.
— Ждала…
— Да, ждала. Ну, работала, конечно, по дому там, дела…, читала. Она очень много читала, ну и ждала, конечно…
— А потом?
— Потом… было и потом…, позвонили, сказали, что я в госпитале. Утром сообщила, а вечером моя была уже возле меня. А я весь в марле. Лицо, руки-ноги… только и мог, что на нее смотреть, ну и слушать… И вот тогда, я влюбился в нее по настоящему. В самый первый раз. Только тогда смог разглядеть ее… Ну, не снаружи, а всю, целиком. Много тогда я не понял, хотя, я и сейчас не все понимаю в ней…. Но тогда я в ней страх высматривал…
— Страх, — не понял я Олега.
— Ну да, страх. Я же ничего сказать не мог, ну то есть, не мог сказать, что в порядке все со мной, что жив, цел, что слезает с меня клоками шкура, а все остальное, оно в порядке. Что вот как только из марли выберусь, буду я лучше чем был…. Вот этого я и не мог сказать…, а она ведь должна была задаваться вопросом – ну, что со мной, почему я лежу на больничной койке…, а может, я больше не поднимусь, а может быть, я инвалид на всю, что мне осталось… Понимаешь?
— Ну, да.
— Так вот, этого я в ней так и не разглядел. Много чего разглядел, много такого, о чем даже никогда и не догадывался, но во что, увидев, влюбился раз и навсегда, безоговорочно. Вот. А страха того, не было… Поэтому, как только я смог говорить, первым делом, я просил ее простить меня дурака, и снова стать моей женой…
— Она согласилась?
— Да, правда, не сразу. Сначала мы пару месяцев жили вместе, потом меня опять отправили в командировку… И вот когда я вернулся, она встретила меня и сказала – да.
— Женщины…, — то ли прокомментировал, то ли сделал ввод я, впрочем, я и сам не понял.
— Кстати, здесь можно курить, — предположил я, указывая на пепельницу на столике.
— Нет, — мотнул головой Олег, — я не люблю курить там, где я ем, но ты, если хочешь – кури.
— Да ладно, — отмахнулся я, — можно и подождать…. Да, кстати, надо бы Ивану Матвеевичу что-нибудь присмотреть…
— Да, — кивнул Олег и подозвал официанта.
А тот заартачился, мол, на вынос нельзя, запрещено, ну и все такое. Я хотел уже возмутиться, но Олег сделал мне знак, чтобы я успокоился…
— Тебя как зовут, — чуть понизил голос Олег.
— Какое это имеет значение, — продолжил распаляться официант.
— Не кричи. Все просто. С нами в купе едет ветеран Великой Отечественной войны, понимаешь. Старик, дед. Точнее, это он тебе дед, а мне так и прадед. Тяжело ему сюда идти, вот он и попросил нас принести ему что-нибудь вкусненького. Мы не водку у тебя спрашиваем, понимаешь?
— Ветеран, — а волшебное оказалось слово-то, подобрел сразу официант, может кого-нибудь из своих вспомнил, — ветеран другое дело. Вы подождите пару минут, я сейчас все устрою…
— Спасибо, — кивнул полковник.
Вот так все и разрешилось. Минут через пять пришел официант и подал полковнику пакет.
— Здесь сладкое, фрукты, бутылка вина…
— Спасибо, — не стал спорить Олег и потянулся за бумажником…, но официант остановил его.
— Не надо. Вы уж извините, что сразу не понял… А это, просто, что мы, не люди что ли… Сколько их в живых осталось-то…
— Спасибо тебе.
— Пожалуйста, а ветерану пожелайте здоровья, ну и всего хорошего. Будет желание, пусть приходит, у нас здесь хорошая кухня…
— Спасибо…
На том мы и распрощались. Полковник совершенно спокойно нес пакет, а я, если сказать честно прибывал в некотором недоумении. Ну, то есть, люди моего поколения, действительно относятся к ветеранам иначе, но для этого вполне хватило бы выполнить нашу просьбу. А вот целый пакет, да еще в подарок…
— Не ломай голову, — откликнулся, словно прочитав мои мысли, полковник.
— Что?
— Не ломай голову, говорю. Я его узнал, он меня… Так что, все нормально. Он неплохой мужик, просто бывает со всяким, горы… война…
— Не понял, — признался я, — ты что, знаешь его?
— Ну как, знаю… пересекались, в общем…, там…
Мы остановились около нашего купе – дверь была немного приоткрыта, и было слышно, что в купе идет разговор. Я вопросительно посмотрел на полковника.
— Там Ульяна. Они разговаривают…, может быть, пойдем, покурим, — предложил Олег.
— С пакетом?
Олег поманил меня в сторону от купе. Я послушно прошел вперед.
— Там такой разговор, по душам, понимаешь… Такой если прервется – просто так не начнешь. Может оборваться раз и вообще… А тут мы… Так что, давай подождем…
— Понятно. Ну, что же, если такое дело, пойдем курить…, тем более, что желудок сытый намекает…
— Пошли…
За вялым, с долгими паузами разговором, мы выкурили по паре сигарет, рассмотрели добрый десяток маленьких населенных пунктов, то ли поселков, то ли деревень… Вот так, на ходу и не разберешь… Дверь тамбура периодически открывалась, заходили пассажиры, все с той же целью покурить, были и те, кто просто проходил тамбур насквозь…
— Дымите, — раздал приятный женский голос.
Мы как-то одновременно развернулись – возле чуть приоткрытой двери стояла Ульяна.
— Я там вам чаю горячего принесла… Пойдемте…
— Спасибо, Ульяна…
— Мы как раз собирались…
Как-то незаметно и уснул…, из-за еды, наверное, плотной…, а с другой стороны, что еще в поезде делать…, вот и задремал незаметно, а потом, так же незаметно и проснулся, и что интересно, опять же под разговор попутчиков. Такое было ощущение, что я просто прикрыл, а потом сразу же открыл глаза, правда, на этот раз говорил…
…врали, конечно. Только это ведь дело было такое, что нельзя было не врать. Вы, вот, Иван Матвеевич рассказывали, или дед мой, он в Мурманске служил, с караваном ходил, ну знаете, которые от американцев к нам и назад, вроде как с помощью. Так вот, о такой войне можно рассказывать честно, даже если вдруг, случилось с тобой что-то такое, чего ты, скажем, стыдишься. Но даже это можно рассказать, ну или приврать там немного. Ведь не из зла ты не хочешь говорить правды, а потому что правда эта, она как бы тебе делает больно…, вот и прячутся люди за слова. Тут ведь что важно? От тех, нескольких слов неправды, не меняется общим смысл, общая честность… Ну, как бы, не меняется самое главное – нельзя было не вести этой войны. Перестань мы защищать сами себя – все, кранты, перестанет быть такая страна, перестанет быть такой народ… Да. А вот та война, на которую занесло меня – это совсем другое. Здесь правду вообще никто не говорил, ну если только по мелочам, для отчета, для командования…
Я ведь не о том, что правы мы были на этой войне или неправы, нет, точно, не об этом. Но правда об этой войне, ее, как будто не существует. Ну, или слишком много их, правд, если конечно, можно так говорить. Вот о Великой Отечественной войне одна правда, а об Афганской – много. Ну, тут, конечно, и секретность роль свою сыграла, а потом обыкновенный человеческий стыд…, да и какая может быть правда, когда любого из тех пацанов, ну кто выжил, кто пережил мирные дни, а между прочим, сколько их лечилось по наркологии, в психушках, да и вообще… Если честно, я сам-то давно ли начал спать спокойно по ночам, а ведь времени прошло уже сколько… А первое время, как же пугалась моя, когда я среди ночи вскакивал, искал спросони оружие и орал что-то то ли на фарси, то ли на узбекском. Так вот, теперь пацанов этих и оккупантами называют, и обзывают по всякому, да. Но на это можно было бы не обращать внимания, мало ли недовольных. Страшно другое, они сами начинают считать себя оккупантами. И если такое в человеке началось – все, не жилец, сожрет сам себя…
Хотя, наверное, на любой войне есть вещи, которых стыдишься, но на этой их было особенно много. Я это почему говорю, пришлось поучаствовать в четырех, есть с чем сравнить. Иногда глупости стыдишься, иногда поступков, иногда мыслей… А иногда жалеть себя начинаешь, ну, что, не повезло, ввязался во все это, а мог бы и избежать… Да, так вот, этого, мыслей этих тоже начинаешь стыдиться. Я прошел через это…, получается, знаю, о чем говорю…
Это был восемьдесят девятый год. Наших уже начали выводить оттуда. Но только у нас ведь все делается так, что ни пером писать, ни в сказку вставить. Вывели, то есть, освободили территорию, а потом выясняется, что остались там наши. Не забыли о них, а просчитались, вывели не в том порядке. Перед ними подразделение вывели, а этих, получается, отрезали, потому что духи, в эту дырку сразу же и просочились…. А отводить людей надо – вот и очередная задача для спецназа готова…. Я и не жалуюсь, нормальная такая задача, обеспечить проход наших пацанов, ну и прикрыть их отступление. Нормальное дело, тем более, что они там салаги в основном, ну а мы вроде как с опытом…
Была у нас там легенда. Ну, или как это бывает, был человек, происходило с ним что-то необыкновенное…, события закончились, а люди продолжают его историю. Дорисовывается человек, дописываются события, ну и все такое…
Командир. Имя я его не знаю, да, наверное, и никто теперь не знает, осталось только прозвище – Командир, ну и был он старше нас. Не салага, а действительно, кадровый офицер. А вот дальше, наверное, уже и идет легенда, не знаю… Так вот, рассказывали, что угораздило этого самого Командира влюбиться в девушку, а она пуштунка. Есть в Афганистане национальность такая – пуштуны. Вот и угораздило его, а дальше больше – он по понятиям мусульман – неверный, так что, ничего ему не светило с самого начала, на Востоке это важно. Ну ладно он, она ведь тоже в него – так, по крайней мере, рассказывали. А ее отец…, как бы это правильно сказать, фанатик, настоящий борец за чистоту веры, и вот он узнал о них. А Командир, это важно, со своей этой мусульманкой, я так думаю, может, и встречался на улице, а может, даже и разговаривал…, но чтобы больше – маловероятно, он с понятием мужик, так что, наверняка понимал, во что это обойдется и не столько ему, сколько ей…, там с этим ой как строго.
Так папаша ее, он телегу написал какому-то там генералу, что офицер Советской армии изнасиловал его дочь… Ну, этот дурдом надо себе представить, проверки, расследования, допросы, хмырь какой-нибудь, который только и числился, что в ДРА, а на самом деле наших же пацанов гнобил, кого за наркоту, кого за трусость, а тут такое дело – и офицер, и такая статья…
Вот. А здесь ведь только начать надо, потому что потом, каждый руку приложит. Вот и получилось, что практически, из ничего, возникло дело, и как водится, были у этого дела последствия. Наши написали ответ отцу, что было произведено расследование, которое выявило вину офицера, и он понесет заслуженное наказание, но так как офицер подданный Союза, то и судить его будут, естественно в Союзе. Может, с какой-то там третьей стороны, он, следователь этот, просто пытался исправить то, что наворочал, но только ведь это Восток, это ислам… А дальше, все как в плохом кино. Командира везут на место преступление, по дороге они попадают в засаду, и Командир оказывается в плену у отца девушки. Можете быть уверены, в кишлаке этом, никто и никогда не слышал ни о Женевской конференции, ни о правах военнопленных. Зиндан, одноразовое питание отбросами и полное забвение до самой смерти…
Нет, конечно, бегут и оттуда, да нечасто и еще реже, когда бегут удачно. Обычно, второго шанса пленному не дают – убивают, но Командиру, по-видимому, была уготована участь умирать долго и мучительно. Шесть побегов за три года, так, по крайней, так мере я слышал. Последний был удачным, поговаривали, что помогла ему девушка… Не знаю, но чаще всего говорили, что ее, подругу Командира, отец удушил, сразу, как только узнал о том, что она стала знаться с неверным. Это больше похоже на правду. А Командир бежал. Только единственный плюс в его судьбе. Потому что, деваться было ему некуда, сами понимаете. Если к нашим – это тюрьма, за то, что он не делал. К пуштунам – значит, обратно в зиндан – вот и весь выбор. За границу, но это предательство, а он кадровый офицер – не густо, мягко говоря.
Бог его знает, что там творилось в голове у Командира, когда он принимал решение. Однако, он остался, и мало того, опять ввязался в войну. Правда, воевал он теперь на какой-то своей собственной стороне. Хотя, конечно, больше нашим помогал, но в основном, молодым, которые в плену были, а таких было… Черт ее знает, только ведь не все были вояками как он или как мы… Были ведь и просто мальчишки, которые, сразу после учебки оказывались в плену. По глупости, да от страха… Вот он их и вытаскивал, а потом, какими-то там козьими тропами, да связями безумными, передавал на родину, в Союз. После восемьдесят девятого, он, наверное, еще лет пять воевал, только теперь уже один, потому что мы оттуда ушли…, мы ушли, да остались те, которые без вести…
Так вот. Я не знал и не гадал, что выпадет мне такой странный случай, повстречаться с Командиром лично. Январь это был, середина, а может быть, и вовсе, первые числа. Вот такой новый год у нас получился…
Проход мы пробили, дали уйти мальчишкам, а сами остались прикрывать отход. Может и вылезли бы без потерь, да очень уж хотелось живыми домой попасть, поэтому, наверное, и зевнули, а война такие вещи не прощает. Оглянуться не успели засада, и от двух отделений, пять человек, из которых двое ранены. Кранты.
Я уже гранату одну отложил, на всякий, так сказать, пожарный случай, только чтобы в плен не попасться. Ну, могу сказать, что не я один. Толян только не припас, да и то, потому что больше без сознания валялся… Но когда мы в пещере ночевали, он в себя пришел, подозвал меня и попросил, что если не судьба будет выбраться нам, то перед тем, как кольцо из гранатки своей собственной выдергивать – пристрелить его сердешного, потому как раненому в плену и вовсе…. Вот такая у него была просьба ко мне…
Но на следующий день наткнулся на нас Командир. Случайно я так думаю. Просто шел по каким-то своим делам, а тут мы… Вроде как свои… Вот живи в нем обида давняя, обошел бы он стороной, да и продолжил бы свой странный путь, а он остался. Помог, перевязал Толяна и Гарика, а потом подозвал меня, потому что командовал ими я – старше никого не осталось…
Мозги пудрить не стал, выложил так, как видел наше положение. А было оно хреновым, мягко говоря. Четверых здоровых можно было вывести, но с двумя ранеными на руках – сами понимаете. На тропе, у нас только пара рук свободных оказывалась, да и то, только потому, что был с нами Командир… А по-другому, мы просто мишень и все. Две минуты для хренового снайпера… Сказал, помолчал, и заговорил дальше, я ведь тогда, на тропе не понял, а он меня словно на вшивость проверял, Слава Богу, что не приходило мне никогда в голову избавиться от наших пленных, а вот он, на всякий случай проверил… Командир…
А потом сказал, что есть вариант. Можно по тропе, знает он такую, нагнать наших, ну не совсем, конечно нагнать, времени-то мы им достаточно дали, но в хвост выйти, на территории, которую контролировали шурави. Я уж в подробностях не буду, ничего там нет интересного. Тропа, на которой мы корячились, а позади шел Командир с двумя нашими АК, прикрывая нас. Короткий бой, который, считай, он один и выиграл, потому что нам надо было пацанов прикрыть и взяться за оружие, секунд пятнадцать, наверное, а то и больше, но когда мы изготовились, бой был уже окончен. Четыре духа – мертвых, за скалой, и все…
Командир, он словно всегда таскал с собой удачу, и бой мы выиграли, а после обеда вышли в кишлак брошенный. Пацанов перевязали, сами передохнули. А там уж и вовсе пошла нам масть, наткнулись мы случайно на джип. Духи куда-то катили…. Повезло, что и говорить… Живые… Мы даже и пацанов наших вовремя доставили… Нет-нет, хорошо все закончилось…
Вот только один момент… Был там… Машину мы захватили, духов связали, стоим, значит, себя осматриваем. Иной раз, в горячке, не всегда заметишь, что подранили тебя…, да… Закурили мы, значит, а Командир ко мне поворачивается и говорит, что бы шли мы в сарай, к пацанам нашим раненым. Я к нему, значит, спросить, а что пешком-то, если машина есть. А главное, был у меня вопрос – что делать с пленными? Хотел предложить ему связать их покрепче, да бросить прямо здесь. В конце концов, что с ними чикаться – они бы с нами точно не стали. Только Командир посмотрел на меня и повторил приказ – отправляться в сарай – собирать Толяна и Гарика. Мы и пошли…
Свернули на тропу, слышу, завелась машина. Я прислушиваюсь, Командир газ пробует…, а потом выстрелы. Одиночные, через короткие паузы… Все. Я с ребятами переглянулся, они взгляд прячут. Понимают, что Командир сделал. Понимают, где-то умом правоту его, но согласиться с ней не могут. Потому что, можно было их просто бросить, а там, пусть им Аллах помогает, ну то есть, не обязательно было стрелять в них…
А потом, намного позднее, подумалось мне, вот только не знаю, правильно или нет… Тогда, в тот момент практически, заканчивалась наша война…, можно даже сказать, что и вовсе закончилась, а его-то – нет. Его война продолжалась, и он поступал так, потому что находился в состоянии войны. А с другой стороны, эта война, она, как бы нашей не была и с самого начала. Ну, начинали ее не мы, участие в ней принимали, но так…, как бы это сказать…, словно играли в нее, словно не серьезно… Нет-нет, стреляли, убивали, погибали – это да, все верно, а вот чего у нас не было, так это понимания ее… Ну вот так, как понимали и чувствовали ту войну вы. С нами такого не было, так уж получалось, что она эпизод, жуткий, страшный, искалечивший многих из нас на все оставшуюся жизнь, но только эпизод. Ну, вроде как дорожно-транспортное происшествие. До него одна жизнь, после него – тоже жизнь, но другая…. Понимаете меня, да?
А вот Командир… У него все оказалось совсем по-другому, у него это было всерьез, для него – это была его война, он в эту войну вписался… Он, почему-то, эту войну выбрал сам, как…, свой образ жизни… Не понятное, наверное, даже сейчас мне этого не объяснить…
А еще, это уже потом, когда мы ждали отправки в Союз, маялись в аэропорту и от нечего делать травили байки… Был у нас один умник, так вот, он двинул теорию, что Командир – это и вовсе не человек, а…, как сказать, что-то вроде, Ангела, но только воина. Ну, вроде как, в каких-то там славянских легендах, были такие. Они, вроде как за нашими воинами присматривали, ну и когда становилось, совсем туго, шли на помощь. Я тогда хотел, было припомнить нашу историю, да не стал… Ангел – пусть будет ангел, тем более, что появился он именно так, как и положено ангелу. Из ниоткуда, а потом туда же и пропал. Просто, в какой-то момент попросил меня остановить джип, пожал нам руки, указал направление и ушел в темноту, потому что сумерек в горах не бывает…
А если без поэтики этой, то искал Командира наш специальный отдел. Чего там они от него хотели – не знаю, но за добрым делом они не рыщут – это факт. Поэтому, те из наших, кому он помогал, врали о нем нещадно. Придумывали все что угодно, и возраст, и внешность, и акцент – ну, в общем, все, что можно, только бы спецам не сдавать своего спасителя…
Вдруг, снизу в полку постучали.
— Эй, сосед, разбудил я тебя?
— Да нормально все, — отозвался я, — пора уже…
— А если нормально, слезай тогда, чаевничать будем, Ульяна чайку принесла нам…
— Это дело хорошее, — легко согласился я, перед тем, как начать спуск со своего второго этажа…
Оглянулся на столик, а там – и салфеточка свежая, и от чая парок поднимается – душевно, одним словом. Нет, за такую прелесть неумытому и нечесаному, прямо со сна, даже и садиться как-то неудобно.
— Я сейчас, быстро, — пообещал я, подхватил полотенце и отправился приводить себя в порядок.
Пара минут, и вот я уже в славной компании, сижу, пью чай и веду неспешный разговор о том, о сем… И очень даже радуюсь тому, что есть о чем поговорить с попутчиками, что хватает у нас тем для хорошего душевного разговора…